Ты за что не любишь Ивана?

Причина взаимного национального недопонимания – «широко закрытые глаза».

Представления разных народов друг о друге – это, как правило, наборы стереотипов, предрассудков и недостоверных, а иногда фантастических домыслов. Применительно к России домыслы, направленные оттуда сюда, называются русофобией, а домыслы, направленные отсюда туда – критикой буржуазного общества. 

В России когда-то было распространено представление, что все американцы носят стетсоновские шляпы, непрерывно жуют резинку, пьют виски из горлышка, кладут ноги на стол и всегда имеют при себе заряженный револьвер. Ему симметрично отвечало массовое американское представление о русских, которые пьют из горлышка водку, круглый год ходят в ушанках с красной звездой, редко бреются, то и дело пляшут вприсядку, а выйдя на улицу, отмахиваются кольями от голодных волков.

На фоне текущих событий подобные представления перестали быть смешными. Они актуализировались и превратились в непрерывный обмен любезностями. Электронные и печатные СМИ регулярно вываливают на головы сограждан тонны развесистой клюквы, и ягода эта становится всё крупнее – независимо от того, на какой стороне она выросла. Имеет смысл поинтересоваться историческими корнями подобного взаимонепонимания. 

Русский историк В. О. Ключевский предупреждал: «...разборчиво и осторожно надобно пользоваться известиями иностранцев о Московском государстве; за немногими исключениями, они писали наугад, по слухам, делали общие выводы по исключительным, случайным явлениям, а публика, которая читала их сочинения, не могла ни возражать им, ни поверять их показаний; недаром один из иностранных же писателей ещё в начале XVIII века принуждён был сказать, что русский народ в продолжение многих веков имел то несчастие, что каждый свободно мог распускать о нём по свету всевозможные нелепости, не опасаясь встретить возражения».

В записках иноземцев, посещавших Московское государство допетровского периода, т. е. в XVI-XVII веках, преобладали внешние впечатления от увиденного. Повседневная, особенно уличная жизнь народа, городская сутолока, базарные торги, массовые скопления люда по случаю праздников – всё это бросалось в глаза. Гораздо менее доступны были наблюдению подробности частной жизни, семейный уклад, порядок государственного управления, судебные разбирательства, экономические отношения, религиозная жизнь.

Единственный способ визитёрских штудий того времени – внешнее наблюдение за поведением аборигенов и выводы, делавшиеся на основе привычных для иноземца представлений о том, что хорошо и что плохо, что заслуживает одобрения, а что осуждения. При этом иноземец обоснованно для своего времени полагал себя вместилищем правильных представлений и образцом достойного поведения.

Въезжая из Западной Европы через Польшу и Литву в Московию, иноземец ещё в пределах этих стран отмечал нарастающую неоформленность. То есть – разреженность культурных ландшафтов, обилие пустующих земель и глухих лесов, исключительную скверность путей сообщения. По целым дням приходилось ехать, не встречая ни одного населённого места. В пределах Московского государства неоформленность усиливалась до степени запустения, что легко объяснялось как малонаселённостью тогдашней Руси, так и огромными размерами территории, многократно превышающими размеры крупнейших европейских государств.

Неоформленность, чувство движения в никуда, в пространство без границ, тонущее во мраке и холоде «Тартарии» и «Сиберии» – вот основные переживания иноземцев на въезде. Изначально начинало складываться предвзятое отношение к обитателям этой странной земли, словно только что пережившей первый день творения, а значит, населённой существами из разряда доадамова. И неудивительно, что даже в записках Сигизмунда Герберштейна (начало XVI века) присутствуют рассказы о живущих на севере Руси людях с пёсьими головами, о четвероруких людях, о людях, умирающих на зиму и воскресающих весной. Окончательное отношение к таким сообщениям как к недостоверным выдумкам сложилось только в конце XVII века.

Особенно высок был уровень политического непонимания. Англичане-островитяне, немцы из западных областей Священной Римской империи были уроженцами государств, в которых уже отсутствовало крепостное право, были урегулированы отношения между центральной властью и крупными землевладельцами, действовали местные парламенты, иммунитеты и правовые кодексы вольных имперских городов. В Московском государстве иноземцы видели абсолютную власть обожествлённого царя, отсутствие выборных начал, сочетание предельной централизации с полным произволом местных правителей, совещательный характер коллективных органов вроде боярской Думы, запутанное законодательство. Первое, что приходило им в голову от увиденного: древневосточная деспотия! Правда, в этой деспотии были давно известны феодальная иерархия, вотчинные иммунитеты и частная собственность. Одним из любимейших занятий московитов были судебные споры – Судебник 1497 года на треть века опередил появление аналогичного кодекса в германских землях. Местнический порядок назначения на должности московиты отменили в 1682 году, т. е. на сто лет раньше, чем это было сделано во французском королевстве. Но все эти детали либо проходили мимо широко закрытых глаз европейских наблюдателей, либо игнорировались ими как несущественные.  

В совокупном теле « государства, которое пухло, и народа, который хирел» (В. О. Ключевский) иноземцы прежде всего замечали самое болезненное противоречие – сочетание бессловесной покорности масс властям с постоянной готовностью к анархическому бунту, поводом для которого могло стать незначительное событие. Адам Олеарий записывал, что русские не знают свободы, зато хотят полной воли. И растерянно разводил руками, не зная, можно ли передать русское слово volia латинским аналогом voluntas, ибо московиты явно вкладывали в него какой-то другой смысл. Подобная неоформленность понятий лишний раз укрепляла иноземцев в убеждении, что они имеют дело с варварами.

Религиозные миссионеры и политические разведчики (иезуит Антонио Поссевино) были людьми более чем образованными. Однако в силу предубеждения они категорически отказывались видеть в исповедуемой московитами православной вере христианский канон. Преобладало простое эмоциональное неприятие. В некоторых из сделанных иноземцами описаний православных богослужений сквозит неприкрытое высокомерие по отношению не только к непривычным деталям литургии, но и вообще к московитскому «язычеству Креста». Московиты платили иноземцам той же монетой. Какой-либо веры и внимания латинским еретикам не оказывалось, в лучшем случае обходились дипломатическими любезностями. По закону компенсации гораздо лучше чувствовали себя в России протестанты, но только до поры до времени.

Австрийский дипломат Августин Мейерберг, в 1661 году прибывший в Москву кружным путём через Псков, Великий Новгород и Тверь, в своих записках часто поминал «смешные и непросвещённые порядки» Московского государства.  При ближайшем рассмотрении эти порядки мало чем отличались от просвещённых порядков на родине иноземца. Просто новый взгляд осторожничающего среди чужаков и неизбежно предубеждённого человека отмечал и выделял смешное и непросвещённое чужое там, где столь же непросвещённое своё воспринималось как норма. К примеру, русский обычай не брить бороду – постоянная деталь, о которой сообщают почти все западные визитёры, хотя зарощенность бородами в Западной Европе XV-XVI веков была лишь немногим меньше. Потешные описания простонародных бань с их общими предбанниками и публичной демонстрацией наготы – странны на фоне аналогичных описаний банных порядков в Северной Европе и Скандинавии. Описания пьяных драк в московских кабаках, ночных разбоев и грабежей – всего лишь параллели к описаниям разгула наёмников во время Тридцатилетней войны в Германии и нравов портовых городов Англии. Опричному террору во времена Ивана Грозного вменялись в вину сотни тысяч жертв (в действительности – на два порядка меньше), в то время как многие тысячи людей, повешенных за бродяжничество в тюдоровской Англии, выводились за скобки.

Иноземные записки удивительно единодушны в отражении такого характерного для эпохи факта повседневной жизни, как публичные казни преступников. Этого зрелища западноевропейцам на Москве XVII века остро не хватало. Тоном театральных знатоков, покинувших скучный спектакль, Адам Олеарий и Мейерберг писали, что в Москве почти не жгут на костре, редко рубят головы, руки и ноги, совсем не варят живьём в кипятке и крайне редко заливают глотки расплавленным оловом – всё больше вешают да порют батогами и кнутом. Правда, порют жестоко. О шестнадцати ударах кнутом Олеарий помечает: « ...надо быть московитом, чтобы выдержать подобное наказание» . Очевидно, надо быть европейцем, чтобы не сгореть на костре.

Нарочитый, иногда подчёркнутый объективизм московских впечатлений иноземцев имеет объяснение. Иностранные визитёры инстинктивно чувствовали, что социально-экономические основы повседневной жизни этой странной земли существенно отличаются от основ повседневной жизни на родине. Но жизнь эта, несмотря на бросающиеся в глаза резкие отличия и экзотические черты, была ничуть не абсурдна, по-своему органична и логична. Сквозь колючую изгородь различий просматривались признаки генетического цивилизационного родства. Варварская Московия была до странного похожа на малость расхристанную Европу, у которой подбит глаз и выдран в боку клок. Иначе говоря, это была не полусказочная Тартария-Гиркания, а какая-то другая Европа. Но признанию существования другой Европы сознание тогдашнего западноевропейца противилось изо всех сил. Прямо скажем – и сейчас противится.   

Доступное по тем временам резюме заключалось в констатации царящих в Московии дурных нравов, которые надлежит исправить. И, разумеется, главной причиной неприятия и отторжения была длившаяся с середины XVI века борьба за гегемонию в Восточной Европе – с учётом того, что тогдашняя реальная политика рядилась в религиозные одежды.

Киевская Русь до распада её на уделы (1132 год) была полноправным участником европейского ансамбля. Нашествие восточных кочевников в начале XIII столетия, именуемое в отечественной историографии татаро-монгольским игом, привело к 250-летней изоляции восточноевропейского региона, к его выпадению из поля зрения европейцев. Когда в последней четверти XV столетия на арену европейской политики вдруг вышло Московское государство, для западноевропейцев это событие стало шоком. Словно бы ниоткуда взявшееся, возродившееся как феникс из пепла, Московское государство обладало огромной территорией, распространилось до полярных морей на севере и до Уральских гор на востоке. Но было почти лишено внутренних хозяйственных связей и путей сообщения, мало и редко населено, имело открытые подвижные границы на юге и юго-востоке, откуда подвергалось постоянной военной угрозе. Это государство встретило в лице западноевропейцев отнюдь не друзей и союзников, но угрюмых и упорных недоброжелателей. В сознании западноевропейцев сложился устойчивый образ русского медведя, который долго кряхтит и ворочается в берлоге, но потом встаёт во весь рост и бьёт лапой наотмашь. Не принимался во внимание факт, что этот медведь, которого во времена немощи сильно и больно пинали западные собратья, по выздоровлении не претендовал на чужие участки леса и не пытался разорить европейскую пасеку. Когда же на месте Московского царства при Петре Великом возникла и стремительно усилилась Российская империя, то два её поздних европейских приобретения (часть разделённой Польши и выведенная из шведского суверенитета Финляндия) были сделаны в русле тогдашней общеевропейской политики континентального равновесия, в союзе с соседними державами – Пруссией и Австрией. А обретение в начале ХХ века Польшей и Финляндией независимости, невозможное без доброй воли и понимания со стороны бывшего суверена, было воспринято как нечто само собой разумеющееся.

XIX и XX столетия стали для России и Европы эпохами величайших потрясений. История и политическая география континента были не раз переписаны не перьями, но, по выражению германского канцлера Бисмарка, «железом и кровью». Вдребезги разлетелись умопостроения глубокомысленных историософов и вздорных геополитиков: достаточно вспомнить, что на протяжении одного только ХХ века Россия дважды воевала с «историческим другом» Германией в союзе с «историческими врагами» Великобританией и США. И наконец, во второй половине ХХ века великие державы почти одновременно получили в своё распоряжение техническую возможность осуществить рукотворный конец света, т. е. стали обладателями термоядерного оружия.

Давно уже нет ни взаимного церковного отлучения Запада и Востока, ни Российской империи, ни Советского Союза, ни «железного занавеса», ни «границы на замке». Давно уже не припоминаются в мстительном тоне московский пожар 1812 года, купание казацких коней в Сене в 1814 году, Брестский мир 1918 года и Берлинская стена 1961 года. Но стена ментального тумана между Россией и Западом всё ещё стоит. И, к сожалению, в последнее время туман сгущается.

С трудом выработанный образ «другого» – непривычного, но приемлемого, – опять норовит заместиться образом неприемлемого и враждебного «чужого». Нельзя уверенно сказать, кто преуспевает, а кто отстаёт в этом повторном нагнетании. Обе стороны безоглядно подливают масла в огонь и обвиняют друг друга во всех мыслимых и немыслимых грехах. Важнее отметить, что в XXI веке такое взаимоотторжение гораздо опаснее, чем в минувшие времена.

В заголовке: объединяющая рюмка.